Осенний патефон (Осень для живых)

(написано давно, 20 лет назад, ул. Советская, Пионерский скверик)

 

…Тебе  очень удобно вот так сидеть на лавочке, тупо глядя на цементную плитку, покрывавшую землю.  Абсолютно не хочется что-либо анализировать или обдумывать. Вообще не хотелось думать.  Так, наверно, чувствуют себя чистые листы еще не написанных книг.  В принципе, это и был чистый лист. Просто так случилось, что за последние сутки слишком часто приходилось умирать и рождаться заново, выворачиваться наизнанку и вновь убеждаться в том, что еще, а может быть, опять жив. Ощущение того, что возвращения в привычные пространство и время может и не случиться особо не поражало, тем не менее было ново. Hо вот так просто сидеть бесконечно было нельзя — не дано. И ты отправляешься куда-нибудь, и хорошо  бы наткнуться по пути на пару-тройку Знаков.

…В ткань твоего неторопливого бесцельного пути вплетается нить чего-то хорошо знакомого, но, тем не менее, иррационального в этом мире прозрачной городской осени. Ты идешь смотреть, что же это такое удивительное, тем более, что  больше все равно идти некуда.

И ты встречаешь то, чего просто не можеть быть, потому что этого не может быть никогда. Hа обочине парковой дорожки, а может твоей жизни, зарывшись в пряную листву ты видишь патефон. Это его хриплый голос непрошенным гостем вторгся в твою осень, в твой день, в твою жизнь. И ты уже не можешь просто пройти мимо. Ты садишься рядом на бордюр, пачкая одежду мелом и всем телом впитываешь эту ирреальность происходящего, эти жалобы чьей-то души, а может тела, о которых рассказывает этот чудом выживший свидетель чужих жизней. И ты остаешься  только с этой осенью, этой листвой, этим далеким и простуженным патефоном и к тебе вновь приходит ощущение чистого листа Книги.

Ты читаешь полустертую надпись на пластинке «Hе обижай…»   Конечно, шепотом говоришь ты. И добавляешь — Hикогда. И ты сидишь рядом, а потом, когда его хозяин убивает музыку и несет его куда-то от тебя, ты непонимающе пожимаешь плечами и бредешь в ближайший бар — там тепло и никто не мешает сидеть, уставившись на этикетку от пива и слушать патефон, там, у себя внутри. И ты сидишь. В твою жизнь врывается радио, сообщая, что какую-то его песню оно петь  не будет, так как седыми люди возвращаются только из неправильных мест. И ты молча соглашаешься. А радио обещает другую песню, вернее, другую осень. Последнюю.

Ты веришь Знакам, и готов к своей последней осени. Hо это радио ошиблось, читая Знаки, и оно поет другую песню. Оно рассказывает тебе, что же есть осень. А ты поворачиваешься к двери и смотришь на улицу, невольно примеряя к себе каждого из проходящих мимо людей. А потом радио треплется о чем-то своем, а ты выходишь на улицу и устраиваешься на лавочке, пробуя на вкус свободу с ароматом ненужности.

А к тебе приближается старуха с чудовищным косоглазием. Уставившись на что-то видное только ей одной, она спрашивает, не мог бы ты ей помочь. А ты веришь Знакам. И спрашиваешь подобно давним предкам, ходившим за ответам к юродивым, а может ли она тебе помочь. А она говорит, что тебе помогать незачем, можно только все испортить, а тогда ты обидишься и не поможешь ей. Ты не врешь, спрашиваешь ты у старухи. А она смеется треснувшим когда-то смехом над твоей слепотой и глупостью.

И тогда этот безумный клип прерывается и начинается Жизнь. Ты радостно на всю остановку хохочешь вместе со старухой и сунув ей в лапку сотню, пускаешься бегом. Ты торопишься жить. А на остановке тебе в след озадаченно вертят пальцами у виска люди. И ты согласен с ними и не обижаешься на них.

Ты знаешь, что мертвые никогда не смогут понять живых.

 

12-10-2000